Николай Алешин - На великом стоянии [сборник]
— Ладно базанить! Пошла вон, на луг!
Но Чернуху не привлекал выглоданный и вытоптанный луг выгона в серых искоробившихся лепехах засохшего помета, она отошла к полевой изгороди и принялась языком выбирать из‑под нижней жерди пучки мокрой от росы травы. Наталья направилась обратно не прогоном, а более укороченной дорогой, что вела к деревне через гумно. Притворив за собой скрипучий отвод, она зашагала по твердой тракторной колее и не спускала глаз с навесного сарая на току. Длинная зольно‑сиреневая соломенная крыша сарая хоть и была освещена солнцем, но казалась темнее розовато‑бирюзового неба, зато опорные столбы лоснились от лучей, как отлакированные, а в снопах свезенная для обмолота и в штабель сложенная под навесом рожь походила на отлитое в тысячетонную лаву золото.
Как только Наталья приблизилась к сараю, со снопов спорхнула стая воробьев, да с таким шумом, что Наталья вздрогнула: точно наскочил и фыркнул шалый конь. Вылетев из‑под навеса, воришки шарахнулись в густой черемушник, разросшийся вокруг старой овинной ямы за сараем и замерли на мгновение, а потом враз защебетали: казалось, невидимый в черемушнике лихой точильщик водил и водил лезвием ножа по вертевшемуся наждачному колесу точила. И веселый щебет сытых воробьев, и хлебный да будто и солнечный запах от уже пригретой ржи, и самый сарай, внушительный, как корабль на краю поля, — все было Наталье свойски привычно в это раннее утро.
Однако ни под навесом, ни у молотилки и трактора по другую сторону сарая бригадира не оказалось. По свежеочищенному дерну с площадки, по приводному ремню, надетому на шкивы молотилки и трактора, да по скученно сложенным граблям и вилам возле ржи Наталья заключила, что бригадир припасся к молотьбе со вчерашнего и теперь не спешил. Наталья пошла к деревне, несколько озадаченная: ей хотелось переговорить с бригадиром с глазу на глаз, а не на дому при посторонних. Но едва она достигла огородов, как с тропинки между двух высоких тынов вывернулась прихрамывающая фигура самого бригадира. Он на веревке через плечо нес в пук связанные мешки. У Натальи забилось сердце, как в детстве при вызове учителя отвечать урок.
— Здравствуй, Федор Захарыч, — приветливо поклонилась она, поравнявшись с бригадиром.
— Здорово живем! — независимо отозвался бригадир и разминулся с ней.
Но Наталья остановила его и рассказала про заботы Клавы:
— Какое уж учение, коли ей за книжку‑то взяться некогда? Сам посуди. Отошли‑ка ее домой. Не подумай, что она мне в тягость. Избы не жалко, кем не заселишь…
Бригадир невольно свалил с плеча свою ношу и весь выпрямился, привстав на здоровой ноге.
— Задача!.. — безотчетно снял с головы старенькую, точно тронутую огнем и потерявшую свой черный цвет фуражку и, держа ее в обеих руках, с минуту смотрел в нутро этой фуражки, как будто на засаленной тулье ее должен был возникнуть ответ на его беспокойные размышления.
— Не согласится! — опять накинул фуражку на голову. — Нечего и пытаться. Фабричная! Они, с производства, все такие…
В пылком заверении бригадир не почувствовал, как сернистая корочка болячки на его губе растреснулась, и кровь алой ниткой прошила рыжеватую щетину давно не бритого подбородка. Наталья указала ему на это. Он рукавом шаркнул по подбородку:
— Все забываю помазать на ночь солидолом: с него бы скорей смягчило да поджило.
Он поднял свою громоздкую, но легкую ношу и взглянул на Наталью:
— До себя ли, когда дела захлестывают, а рук не хватает? И с присланными помогать тоже не оберешься хлопот.
Он энергично направился с тропы на дорогу. Мешки закрывали и голову его, и всю верхнюю часть фигуры, вихлявшейся при опоре на увечную ногу. Наталья невольно опасалась за эту ногу, видя, как при каждом шаге на голенище резинового сапога взблескивала от солнца ломкая складка. «Не станет он упрашивать Клаву», — заключила Наталья, в чем была уверена заранее. Но осталась довольна, что бригадир обмолвился с ней без сердца и вроде как снял с нее свою опалу. Дома она вынула из печи чугунок с горячей водой и вымыла на задворках медогонку. Под тряпку немало угодило налетевших пчел, пока она дважды ополаскивала и обтирала вороток да «сборник» из белой жести. Потом поспешила одеться, опасаясь, не проснулась бы до ее ухода Клава. Дом заперла на замок, а ключ захватила с собой, чтобы отдать его бабке Бахарихе. Старую бобылку прозвали так за ее зуд покалякать с кем бы ни довелось. Жила она на краю деревни, но Наталья по привычке называла ее соседкой. Когда‑то изба бабки Бахарихи стояла рядом с избой родителей Натальи в Малой Маринке. Такое названье их прежняя деревня получила по имени крепостной девки, которую барин сделал своей любовницей и построил ей домик у излучины Сендеги, на отшибе от усадьбы и других деревень. Домик после смерти крали сгорел. Позднее на том месте возникло шесть крестьянских дворов. Перед Отечественной войной жителям Малой Маринки пришлось переселиться, как хуторянам. Дружеские отношения и полное доверие у Натальи с бабкой Бахарихой сохранились и после переселения сюда.
Наталья разбудила бабку Бахариху, постучав в окошко, закрытое изнутри занавеской из такого цветастого ситца, в какой любят наряжаться цыганки. И сама смуглолицая Бахариха походила на цыганку. Только седые волосы были тонки, как нити паутины, да глаза как тающие льдышки.
— Дрыхну без стыда, — побранила она себя, пустив Наталью в тесную, чисто обихоженную избу с свежепобеленной печью и выкрашенными зеленой масляной краской зимними рамами, которые она уж много лет не выставляла из окошек. — Да и чего мне не прохлаждаться? — бойко пустилась в оправдания. — Слава те господи, сорок лет работала в колхозе! Теперь хоть и невелика пензия, а куском не бьюсь, не как Анна борковская. Та продала избу‑то и уехала в город к сынку да снохе. Дала оплошку. Пока нянчила их деток, так нужна была. А подросли они — стала лишняя за столом. Кормится стаканом у кондейки. Стережет с утра у дверей: забежит кто опохмелиться — она ему стакан: «На‑ка, на, дух ненаглядный! Что же из горлышка‑то? Грех да и зазорно!» Любого обваляет в ласковом‑то слове — и не хошь, да отдашь ей пустую‑то посудину. Бывает, рубли на два наберет бутылок. А меня озолоти — не согласилась бы на такое унижение! Я бы сейчас пошла на всякую работу, кабы не немочи. Глухомой маюсь. От давления. Иной раз головы не поднять: будто накидали в нее песку. С глазом все хуже и хуже. Что поближе, так различаю, а уж дальше‑то все точно за дымом. Третьего дня председатель спросил меня, как живу. Я ему, как вот тебе, про глаза‑то. А он, подумай‑ка! Не беспокойся, говорит, очень‑то: в случае чего, определим от колхоза в самый лучший инвалидный дом. Ну‑ка, подумай, какое уважение!..
Хотя Бахариха прямо с порога обмолвилась о самой себе лишь невзначай, по причине, как всегда, обуявшей ее словоохотливости, но сказанное ею непосредственно соотносилось к сути того, о чем толковали вчера Василий с Клавой, что отогнало от Натальи сон, что застряло в ее сознании изводной занозой — «…надо пересмотреть себя»… Некоторое время Наталья молчала в подавленном раздумье, точно на нее нашел столбняк. Бахариха повязала голову платком — белым, с такими крапинками, словно его обсели комары.
— Какая ты модная, — сказала, глядя на не покрывающую коленки юбку Натальи. — Ай куда собралась?
— К обедне. Подать на поминовение.
— Да, да, ведь родительская неделя, — умилилась Бахариха и перекрестилась на горящую лампадку, в углу перед темной, со стершимся ликом иконой. — Экая хорошь, что ты держишься порядка! Возьми‑ка и мой поминальник, — сняла с подыконной полки черную книжечку и подала Наталье. — Я те и денег сейчас…
— Не надо, — предупредила ее Наталья. — Своими подам за тебя. А ты дойди‑ка до нас. На ключ. К нам сунули постоялку из города. Она еще спит. Я оставила на столе записку: чем ей позавтракать. А уйдет она — ты часа через три вынеси поросенку. Я припасла ему. В чугуне на шестке. Видвинь из хлевушка ящик и вылей в него. Потом опять задвинь. Пускай жрет. Постоялке покажи, куда мы прячем ключ: ты знаешь. Может, придет обедать.
— Минтом соберусь, — услужливо согласилась Бахариха, сдернула со спинки деревянной кровати свое старенькое платье и надела его на себя через голову. — Уж как мне самой хочется в церковь! Третий год не была на духу. Лошадь бы нанять, так где ее взять, да и кто отвезет туда. А пешком мне не осилить восемь километров: совсем испортились мои ходули с отложения солей. Слыхала, будто бы Перешивкины переезжают в город, и Милица метит в церковные старосты тебя взамен себя?
— Наскажут! — протестующе возразила Наталья. — Чай, на мне дом да хозяйство. Не побежишь туда каждый раз, а поп поедет ли за мной на своей машине? Он сам‑то небольно дорожит приходом. Молодой. Что ему? Придут с требой — он ищи‑свищи: либо укатил на рыбалку, либо в дом отдыха играть на бильярде. Мало, кончил нынешнюю семинарию, изучает еще заочно иностранные языки. По два раза в году отлучается на целый месяц и даже больше. А служит‑то как — видела бы ты! Наразу провернет обедню. Сам все с маху, и сподручные у него только успевай повертываться. А услышит или доглядит, кто шепчется в церкви, пристыдит прямо с амвона: «Не сплетничать! Пришли молиться, так молитесь, а иначе вэк!» — укажет на выход. Старухи говорят, что на исповеди спрашивает про грехи строго.
